Последние Каролинги - Страница 87

Рикарду отыскали на постоялом дворе близ лотарингского города Туля. Отправив через границу гроб с телом мужа, она продолжала увиваться за толстяком Авелем, а когда тот в одну прекрасную ночь удрал от нее, она начала кутить с проезжими купцами. «Ведь я бывшая императрица!» — хвасталась она собутыльникам… «Го-го! — потешались те, оглядывая ее опухшее лицо и лохмотья. — Вот загнула!»

8

Король охотился, когда ему сообщили, что ведьма, то есть госпожа Лалиевра, послала сказать, что умирает. Эд, от которого вот уже третий день никто не слышал человеческого голоса, носился по лесам как бешеный, убивая все, на что только падал его взгляд. Услышав о Заячьей Губе, он немедленно повернул коня.

Старуха лежала в комнате, где еще какой-то месяц назад Азарика ждала тщетно, что Эд придет ее навестить. Заячья Губа настояла, чтоб окна закрыли шторами и солнечный день, шум ветра не проникали сюда. В воздухе стоял плотный запах тления.

— Чего ты от меня хочешь? — спросил Эд. — Я и так тебя пощадил — ведь, в конце концов, яд-то приготовила ты.

— Я не о яде, — просипела старуха, отирая губы, на которых все сильней пузырилась смертная пена. — Я звала тебя, чтобы открыть тайну… Великую тайну для тебя!

Эд подвинул табурет и сел, нервно пощелкивая хлыстом.

— Слушай, Эд, король Франции, ведь я твоя родная мать. Да, да, это истина, Эвдус Первый и единственный, это так! Не вскакивай, не хватай меня за руки, не воображай, что я тебя интригую, ведь мне теперь это незачем… Не успеешь ты сделать шаг отсюда за порог, как я покину этот свет!

Да, я поступила, как кукушка, подкинув тебя к чужой, неласковой к тебе матери, но посуди сам, смог бы когда-нибудь сын колдуньи стать королем? Народ говорит — бобер не родится у свиньи… Не скажу, чего мне стоило заставить Аделаиду объявить тебя своим сыном, теперь уж это значения не имеет. Но я не бросила тебя, я все время была незримо с тобой! Знаешь, какой выкуп я заплатила Сигурду, чтобы освободить тебя, когда ты был гребцом на его дракаре? Я вынудила Карла III отдать ему Фрисландию, целую страну!

Подай, сынок, — ведь я теперь могу называть тебя так? — подай, сынок, вон то питье. Мне совсем худо… И как же тебе не сделаться было королем, ведь я, лишь только ты родился, увидела, что ты вырастешь самым красивым, самым мужественным, самым дерзким в стране франков!..

И она запела дребезжащим голоском, то и дело переводя дух:

Из горсти я земли твою слепила плоть,
Из ветра вольного дала тебе дыханье,
Из радужных цветков — прекрасные глаза,
Из пламени — в крови могучей ликованье.
Как облако, изменчивым тебя
Я сделала на гибель вражьей рати,
Из солнца разум светлый создала,
А душу — из небесной благодати…

— Постой! — остановил ее Эд. — Так, значит, Роберт Сильный мне не отец?

— Увы… К несчастью… Или к счастью… нет! При всей своей бессмысленной отваге был он туп, как пробка, и зол, как кабан. Ты у меня не такой…

— Но кто же тогда, скажи!

— Имя тебе ничего не даст. Он тот, кого вы называете «чернь», земляной мужик, упокой, господи, душу его в раю. Но вот у кого, как говорится, был царь в голове. За всю свою длинную и пеструю жизнь другого такого я не встречала…

Молчали. Эд, насупившись, размещал под упрямым лбом то, что услышал. Старуха тоненько сипела, отходя.

— Впрочем, — вздохнула она, — ты думаешь: старая, мол, ведьма, по сатанинской вредности своей все это придумала, чтоб и после смерти вредить… Бог с тобой, веруй как знаешь!

— Недаром же Озрик, — вдруг сказал король, — все твердил мне об этих… земляных мужиках!

— Озрик! — заперхала Заячья Губа, что заменяло ей смех. — Ах, бедный, наивный мой король! Неужели до сих пор ты не знаешь, что это вовсе не Озрик, а Азарика?

— Мне говорили много раз, предупреждали, даже доказательства предъявляли… Тогда я послал верного человека к канонику Фортунату, ведь в его келье впервые явился мне этот мальчик. Спросил только вот что: «Оборотень ли Озрик?» Знаешь, что он мне ответил? «Это твой ангел-хранитель». Но ведь Фортунат мой крестный отец!

Заячья Губа лежала, шевеля пальцами, видимо собираясь с духом. Приподнялась, выцветшие глаза ее зажглись.

— Слушай, король. Жизнь страшна, мир жесток. Бог дает любовь, чтобы сделать хоть как-то переносимым наше адское житье… Береги же любовь, ибо нет большей славы и большого богатства, чем любовь!

— Но кто же полюбит меня!

— Вот видишь, и тут ты виден целиком. Ты не спросил: кого же буду любить я? Ах, сын мой, сын, — ничего от себя не отдавая, ничего от людей не получишь взамен. Горько мне уходить и сознавать, что сын мой и в королевской короне останется несчастнейшим из людей…

И они снова молчали, потому что не было между ними живой нити, которая скрепляет сердца.

— Послушай! — встрепенулась старуха, глаза ее вылезали из орбит, видимо конец уж был близок. — Послушай же! Я не могу… Я не могу оставить тебя одного… Скачи! Мчись скорей в Андегавы, к святому Эриберту, лети, гони… Запори всех лошадей, только поспей, ибо есть у меня предчувствие — ты можешь опоздать!

9

Старый Фортунат перевернул страницу Хроники и увидел, что это последний лист и больше писать негде. Кончается отпущенное, завершается начатое, хоть и путь долог, и людские желания безмерны.

«Канцлер же Фульк, — выводил он, и теперь после каждой строчки ему приходилось останавливаться и отдыхать, словно пахарю на борозде. — Канцлер же Фульк не смирил своей гордыни… Не признав королем Эда и бежав к коварным бургундам, он принял их помощь, и, наняв еще лотарингцев, которым бы только пограбить, он перешел границу Франции. Под городом Реймсом он развернул знамена принца Карла, именуемого одними Простоватый, другими же Дурачок, и провозгласил его монархом. Боже милостивый, опять в стране сразу два короля!» Еще с утра у святого Эриберта названивали колокола, слышались приветственные клики. Праздника вроде бы сегодня никакого, удивлялся каноник, встречают, что ли, кого? То, что его не позвали на торжество, его не обижало — он уже привык.